Ю.И. Шамурин «Подмосковные» М., 1912—1914 гг. тов. «Образование» Марфино
В сравнении с другими подмосковными усадьбами Марфино прожило долгий век. С давних пор принадлежавшее Голицыным, оно уже с начала XVIII века зажило культурной жизнью. В 1830-х годах, когда уже было заброшено и обречено на разрушение большинство подмосковных, Марфино еще раз пережило полосу подъема: оно приобрело новый архитектурный облик, сохраненный до наших дней. Такое позднее происхождение сильно отличает постройки Марфина от обычного типа подмосковных усадеб.
Здесь все величественно, устроено в большом масштабе. Нет милых уютных уголков, но много суровой красоты. Усадьба расположена на берегу пруда. Большой, тихий, словно ветхий, он своим застывшим зеркалом усиливает природные ресурсы Марфина. Первое, что встречает в усадьбе посетитель, — громадный «готический» мост с длинными мрачными проходами, возвышающийся над самой водой. Как-то не верится, что это мост в русской деревне через небольшую речушку, что это обычная барская затея: мост кажется остатком грозных феодальных времен; под его суровыми сводами должны были кипеть битвы, должна была литься кровь. И первое впечатление от Марфина остается немного зловещим: хочется слушать и верить рассказам о страшном прошлом, о жестоких людях и страдальческих жизнях.
Дальше встречается барский дом — тоже суровый, громадный, которому неподвижное озеро придает какую-то жуткую мертвенность. В комнатах дома, из окон которого все время гипнотизирует свинцовое зеркало пруда, за красивым «веселым» убранством все ждешь чего-то грозного. И притягивают сильнее всего полупустые залы, увешанные старыми фамильными портретами Паниных. Портретов много, но нет среди них ни одного мечтательного лица, чувствительной улыбки, которая манит у Рокотова, Левицкого и Боровиковского. В Марфине глядят со стен крупные люди помещичьей России, люди яркой души, непокорного ума, мощных страстей…
Они все причастны к русской истории XVIII века, и у них теперь ищешь ответа на влекущие исторические загадки. Здесь Никита Иванович Панин (1718— 1783) — воспитатель Павла I, ловкий дипломат, всю жизнь балансировавший на топком болоте придворных интриг, один из умнейших людей XVIII века, по выражению митрополита Платона, однако, «к гуляньям склонный». В его старческую слезливую улыбку не веришь, — за ней чудится скрытым многое из того, что осталось и останется не разгаданным в Екатерининском царствовании; его племянник Никита Петрович представлен на отличном портрете Вуаля.
Вытянутое сухое лицо под обязательной галантной миной скрывает нервные глаза, холодный рот. Знакомясь с его характерной личностью, убеждаешься, как выразителен и точен портрет Вуаля. Современники повествуют о нем как о крутом, непомерно честолюбивом человеке «с ледяной внешностью». Один из видных заговорщиков против Павла, Н. П. Панин провел все царствование Александра и Николая в суровой опале. «Склонный ко всему сверхъестественному и чудесному, он занимался в деревенской глуши изучением разных таинственных наук и магнетизма, причем результаты своих изысканий диктовал сыну Виктору Никитичу, исписавшему целые фолианты…»
Алексей Орлов-Чесменский на портрете Виже Лебрен выглядит уже пожилым, но все еще могучим; от этого титана ждешь рассказов о екатерининском дворе, о несчастном Петре III — «голштинском чертушке»; от него хочется узнать тайну княжны Таракановой, с которой так вероломно поступил этот старик с сжатым ртом и стальными глазами; и чудится, что еще много скрытых преступлений, не разгаданных историей, знает он…
Здесь — И. В. Тутолмин, графиня С. В. Панина и многие другие люди старой России, представленные хорошими портретами.
От дома каменная лестница ведет к пристани. Камни разваливаются, озеро пустынно, никакие звуки жизни не тревожат покоя старой усадьбы. У пристани два крылатых взъерошенных грифа застыли над озером.
Марфино было сожжено французами в 1812 году и только в 1837 году вновь обстроено. Отсюда «готический» облик моста и дома. В 1830-х годах классическая архитектура, больше полувека царившая в России, с необычайной быстротой перестает нравиться. В конце Александровского царствования классическая эстетика еще считалась единственным допустимым «чистым вкусом»; с гордостью доказывалось в теоретических статьях, что русское искусство является прямым продолжением греческого, что оно избегло тех крайностей и вольностей, которые завладели французским, итальянским и английским творчеством. На уход от классицизма имела влияние и личность Николая I: в эпоху «официальной народности» стал ясен разрыв между творчеством допетровской России и XVIII века. Явилось желание вернуться к русской народной эстетике. Понимание же древнерусского искусства в 1830-х годах было очень неглубоко. Допетровское творчество кое-какими внешними чертами напоминало западную готику, и этого было достаточно, чтобы стремиться к воссозданию подобного, по тогдашней терминологии, «русско-готического» или «византийско-готического» искусства. Все попытки творчества в этом направлении деятельно поощрялись официальными кругами.
Одновременно в Западной Европе, куда все же заглядывали русские архитекторы, развивался интерес к средневековому искусству, привлекавшему больше всего своим романтическим обаянием. Воскресла готика не только в архитектуре, но и в прикладном искусстве — в виньетках, в мебели, в надгробных памятниках, даже в живописи немецких художников…
Эти два фактора — внешний и внутренний — торопили молодых художников, воспитанных в традициях классицизма, изменять своим учителям. В Москве в эти переходные годы выдвинулся архитектор Михаил Доримедонтович Быковский. Ученик великого Джилярди, получивший от учителя хорошую школу, которой не уничтожило даже его последующее шатание без твердых художественных принципов, Быковский то следовал классическим заветам, то увлекался готикой.
Ему было поручено воскресить Марфино: он построил мост и дом, такие непохожие на обычные здания подмосковных. Если дом и привлекает внимание, то только благодаря эффектному местоположению: художественных достоинств отыскать в нем невозможно, и Марфино далеко не лучшее создание этого талантливого, но запутавшегося художника. Мост же безусловно красив, но больше той романтической грезой, которая овладела художником, увлекшимся готикой, и которую он сумел передать зрителю…
От старого Марфина в прекрасном запущенном парке осталось несколько декоративных сооружений. Оригинальная двухэтажная беседка высится над прудом. Парк сильно постарел, но в разных концах его заметны следы былых затей. Шепот его ветхих деревьев не успокаивает, не разгоняет того тревожного любопытства, с которым не расстаешься в Марфине.
Широкий двор отделяет барский дом от двух симметричных корпусов с колоннами. Они кажутся обычными домами небогатой подмосковной, но это старые псарни. Бывший владелец Марфина Салтыков любил псовую охоту, жил расточительно и весело, и от его времен остались теперь только псарни да две беседки в парке. Невдалеке виднеется изящная крестообразная белая церковь: это памятник, оставшийся от первых владельцев Марфина — Голицыных. С этой церкви, выстроенной князем Борисом Алексеевичем Голицыным, начинаются для Марфина времена исторические; до того известны только имена и даты прежних владельцев. История Марфина полна ярких красок, характерных бытовых страниц, и в редкой подмосковной можно найти такую полноту исторических преданий. XVIII век для Марфина — причудливое, почти невероятное сплетение жестоких забав и наивного веселья, красивых празднеств и преступлений.
Церковь в Марфине построил князь Борис Алексеевич Голицын (1654—1714). Он любил, очевидно, строить церкви, потому что им же построена великолепная церковь в Дубровицах, другом его подмосковном имении. Церковь в Дубровицах строили иностранные мастера, выписанные из Италии, и для нее князь не жалел средств. Скромную же церковь в Марфине строил крепостной архитектор Владимир Белозеров.
Барину не хотелось столбов внутри ее. Весной он приехал в деревню, разгневался, и — надпись на могильной плите возле церкви поныне говорит — раб князя Голицына засечен.
В таком крутом отстаивании своих эстетических запросов нет ничего нового для летописей русского крепостничества, но в судьбе несчастного Белозерова, по-видимому талантливого художника, есть страшный смысл, с поражающей глубиной врывающийся в психологию русского культурного рабовладельца XVIII века. Он хотел делать святое дело, он строил церковь и не остановился перед убийством. С какой стороны не подходить к душе этого храмоздателя XVIII века, выводы будут ужасны: строя церковь, не Богу служил князь Голицын, а себе, своей славе, своему величию. Но может быть, строя церковь, он засекал Белозерова «во славу Божию», во имя благолепия храма; засекал холопа спокойно, с чистым сердцем, как провинившуюся собаку, не считая его равным себе, поклоняющимся Богу человеком? Или, может быть, себя, господина, видел он орудием, «бичом Божиим», посланным управлять, наводить порядок, «учить» и засекать непокорных рабов?
Как бы то ни было, но в этом факте открывается такая бездна демонизма, которая снимает последние прикрасы с той лицемерной религиозности, о которой говорили люди XVIII века, спешившие «из церкви на бал и с бала в церковь»!.. В интересах беспристрастия нужно отметить, что князь Б. А. Голицын родился в 1641 году и умер в 1714-м. Таким образом, он не принадлежит к людям XVIII века; но в данном случае нужно больше считаться с психологией, чем с датами. Бывший воевода Казанский и Астраханский, князь Голицын был, несомненно, одним из образованных людей своего века. Он был передовой человек. В нем мало черт патриархального боярина, и самая его крутость, жестокая настойчивость и усердное строительство — уже вполне характерны для барина XVIII века. Правда, позднейшие десятилетия принесли наиболее культурному слою русского дворянства некоторый налет гуманной просвещенности, и вельможа нового времени, может быть, не засек бы непокорного архитектора, но высек бы наверно! И в религиозном отношении тут разницы большой нет…
В конце жизни князь Б. А. Голицын принял монашеский чин во Флорищевой пустыни Владимирской губернии.
И в Марфине у стен изящной белой церкви, над плитой с неразборчивыми буквами, вокруг которой шевелится изумрудная зелень, вспоминается все то страшное, проклятое, кровавое, что дремлет в низинах русской души и что давно сумели угадать вещие художники. Исступленные лица картин Сурикова, заклинания Марфы в «Хованщине», ее змеиные песни, в которых сплетается молитва с проклятием, народная песня с ее недоброй тоскующей удалью — все это видишь и в засекающем «во славу Божию» князе, но только в отвратительных наглых формах, достойных души рабовладельца…
Еще мрачнее, еще страшнее становится в Марфине, и как-то не доверяешь ни спокойной глади пруда, ни темному парку, ни молчаливому насупленному дворцу…
В 1728 году Марфино перешло в род Салтыковых. Новые владельцы обстроили усадьбу и в середине века зажили очень широко. Начались веселые и бурные дни: охоты чередовались с балами, обедами, гуляньями в парке; колоссальный съезд гостей из Москвы доходил до нескольких сот человек.
Один из летописцев Марфина, московский студент 40-х годов А. Львов, записал несколько рассказов о времяпровождении графа Салтыкова. В них порой чувствуется преувеличение; некоторые детали вызывают недоверие. В торжественные дни, когда барин с гостями возвращался из церкви, по дороге к дому располагались певчие и музыканты и приветствовали шествие кантатой; палили пушки; после завтрака 60 псарей собирали охоту, на дворе появлялось несколько сотен оседланных лошадей для гостей, и начиналась «потеха в отъезжем поле». По возвращении охотников домой — «приветствия признательных крестьян оглашают воздух; бочки вина выкатываются для крестьян, — все пируют, — для них разливное море. Вдруг, при конце обеда, с балкона на веревках спускают к ним жареного быка, начиненного живыми птицами; крестьяне, разорвав его на части, дивятся живой начинке его; в это самое время с балкона сыплются медные деньги». Конечно, автор этой идиллии не умел хранить исторического беспристрастия: слишком много на его палитре розового, нежноголубого, до приторности нежного — господа щедры, великодушны, крестьяне счастливы, веселье беспредельно…
Тенденциозность красок марфинского бытописателя наводит на сомнения и относительно правдивости его рассказа о барских удовольствиях; но огромные псарни — два немых свидетеля былой пышности — подтверждают его сообщения. Псарни — единственное, что осталось в Марфине от времен салтыковского владычества.
Ближе к концу века программа марфинских увеселений пополнилась литературными и театральными забавами. По-прежнему собиралось лучшее общество Москвы, часто бывали Карамзин, Василий Львович Пушкин, не обошел Марфина и вездесущий Вигель. Марфино представляется одним из идейных центров крепостничества; великосветские артисты разыгрывают здесь нравоучительные пьесы на тему о деревенской идиллии господ и рабов. Карамзин даже сочиняет специальную пьеску «Только для Марфина» — русский водевиль, в котором добрые поселяне ждут возвращения с войны дорогого господина — графа Салтыкова; он приезжает и разрешает все их сомнения; все кончается веселым пением и пляской…
В 1805 году Марфино переходит в род Орловых. Веселье затихает, новые владельцы значительно обеднели. Пожар 1812 года уничтожил Марфино и все следы XVIII века, оставил только церковь и несколько служебных зданий. Окончательные владельцы — Панины отстроили вновь усадьбу в том виде, в каком она находится и теперь. И этот извне принесенный архитектурный облик, мрачный и немного романтичный, гармонирует со всей историей усадьбы; проходя по длинному коридору моста среди леса колонн, оборачиваясь, чтобы проститься с Марфиным, может быть навсегда, — видишь все такое же мертвое озеро, насупленный дом; из-за деревьев вырисовывается белая церковь Белозерова, — становится жалко расставаться с Марфиным: здесь не было легких и светлых впечатлений, но каждый уголок, каждое здание, каждый поворот дороги — все это выразительно, все волнует. Словно читаешь яркую книгу, захватывающую страшными, почти кошмарными образами…
Хочется обвинять кого-то, что-то переделать, жаловаться кому-то. Из Марфина можно уйти неудовлетворенным, но спокойным остаться нельзя…